Предлагая вниманию заинтересованных лиц эти запоздалые заметки, я, честно говоря, пребываю в сомнениях: а есть ли они, эти самые "заинтересованные лица"? XXIV Грушинский фестиваль давно прошел, обсуждение его в эхе – тоже. Так было и так будет, время течет, а ничто не меняется, так стоит ли толочь воду в ступе? И все же я в конце концов решился довести этот текст до ума и выпустить в свет. Во-первых, у меня есть на то формальное оправдание: оргкомитет Грушинского, как всегда, просил присылать ему замечания и предложения. Сомневаясь в действенности этого механизма, я тем не менее не хочу давать малейшего повода для упрека в том, что мы сами не используем предоставляемые нам возможности. Так что прошу расписаться в получении. А во-вторых, я льщу себя надеждой, что эти заметки выведут обсуждение Грушинского за пределы беспросветного и однообразного, как "особый исторический путь России", круга тем: попсовость, пьянка, отход от принципов, отсутствие новых талантов и прочие убийцы в милицейских мундирах. Начнем, впрочем, как раз с одной из таких набивших оскомину тем. Притчей во языцех стали бесконечные грушинские магнитофоны и приемники, затопляющие поляну "самого большого фестиваля авторской песни" немеряным количеством самой тошнотворной попсы. Каждый год об этом говорится – и каждый год организаторы разводят руками: что, мол, мы можем сделать? Проверять на входе каждого, какие кассеты он тащит с собой? Что верно, то верно: менты, оценивающие жанровую принадлежность записей, которые добрые граждане волокут на фестиваль, возможны только в кошмарном сне. А требовать, чтобы люди вообще не вносили на поляну магнитофоны (!) или ограничивались только плэерами без собственных динамиков – еще глупее. И еще: когда треклятая техника все-таки выключается, становится слышен разговор ее владельцев. За вычетом служебных частей речи и указательных местоимений он состоит из чистейшего, беспримесного мата, причем присутствие женщин и детей никак не влияет ни на лексику, ни на громкость. Так что даже если бы и удалось убрать с Грушинского попсу, нашим нежным ушкам заскучать все равно бы не дали. Но вот что оргкомитет точно мог бы сделать – это убрать подобную озвучку из магнитол служебных машин, со стоянок служб фестиваля и самое главное – из радиопалаток официальных сцен. До анекдота ведь доходит: Ланцберг со товарищи, словно Станиславский с Немировичем, долго и придирчиво обсуждают, кого из присутствующих на поляне бардов пригласить на свою эстрадку, чтобы получилась стилистически цельная программа. Мы-де должны звать не всякого, а только таких, кто не поступается принципами авторской песни, популярность тут не критерий, и надо еще подумать, кого за кем поставить, чтобы они друг другу кашу не испортили... В конце концов, в великих трудах и спорах искомая гармония рождается и представляется на сцене. А в ее промежутках радист ставит свою кассетку и... см. "Маски-шоу", серия "Маски в опере"1. Ау, оргкомитет! Мы понимаем, что вы не можете контролировать всех приезжих. Но собственные-то службы вы контролируете или нет?! Однако справедливость требует сказать и о другом. Два-три года назад на Грушинском, придя на стоянку незнакомой компании, можно было услышать только попсу, в лучшем случае – Розенбаума или что-нибудь около того. Места, где пелось нечто принципиально иное, были немногочисленны и заранее известны. В этом году автор этих строк, бродя между стоянками, то и дело слышал что-нибудь вполне приличное (как классику, так и новье), хотя исполнявшие это люди были мне незнакомы. Два с лишним года назад, на одном из "безномерных" московских горслетов я говорил с одним своим приятелем, старым КСП-шником. Я разливался перед ним соловьем: мол, смотри, что творится – концерты множатся, книжки-кассеты выходят, вот и горслеты возобновились... Да, отвечал он сокрушенно, но авторов-то новых нет. За пять лет – кто добавился, кого у костров поют, кто на слуху? Никто! Я тогда предложил ему вернуться к нашему разговору через три года. Встретив его в этом году на Грушинском, я напомнил ему о том давнем разговоре. – Ой, да, ты был прав! – отозвался он с неожиданным энтузиазмом. – Пойдем, я тебе таких ребят покажу! И ведь показал. Хотя за последние два года планка моего восприятия новых авторов очень сильно поднялась (знакомство с "32-м Августа", "Петербургский аккорд", два сезона на "Втором канале" – от такого фейерверка можно ослепнуть!), уфимцы Роман Зарудий и Тимур Хабибуллин отлично смотрятся даже на столь великолепном фоне. Слушая их, я лишь кусал локти: ну почему они узнали о "Втором канале" только при нашей встрече, когда он уже закончил работу? Ведь он как раз и придуман для таких, как они! Кстати. Когда я пришел на стоянку к уфимцам, то сразу, еще до того, как они начали петь, почувствовал – я у своих. Я еще не знал, каковы будут обещанные мне авторы, но уже ощущал, что здесь живут нормальные люди. Это очень важно. Думаю, что основная часть претензий к Грушинскому основана на том, что это – не наш фестиваль, "мы чужие на этом празднике жизни". Раздражает прежде всего огромное число людей с иными, нежели наши, системами ценностей и нормами поведения – будь то менты, панки, кришнаиты, торговцы, члены группы поддержки кандидата в мэры, шричинмоевцы или просто приблатненная местная молодежь. Опять-таки: выхода не видно, если только не переходить на персональные приглашения и отсечение всякого, кто приехал без них2. А пока что Грушинский – идеальная иллюстрация лозунгов, периодически оглашающих нашу тусовку: "какие мы все хорошие, давайте дружить!", "мы хотим собрать вместе всех творческих и вообще увлеченных людей", "нас разделили ярлыками и искусственными границами, это надо преодолеть!" и тому подобных благоглупостей. Обычно от воплощения этих манифестов тотальной этико-эстетической шмази в жизнь нас спасает то, что наши сборища прочим "увлеченным людям" попросту неинтересны. Грушинский на свою беду оказался интересен, на него собираются все. Нравится, гг. носители широких взглядов? В этом году в милицейской статистике фестиваля среди всего прочего числится изнасилование. Будем и дальше утешаться тем, что "в любом городе с тем же числом жителей такое случается неизмеримо чаще"? Но ощущение "чужого праздника" рождается не только от засилья чужих людей. Вслушайтесь, как воспринимаются, в каких выражениях и с какими интонациями обсуждаются все слова и действия оргкомитета (да и жюри тоже) – точь-в-точь разговор о властях! То же характерное, отчужденное и всеохватно-безликое словечко "они", то же сладострастное, с невесть откуда взятыми подробностями обсуждение "их" тотальной продажности; то же категорическое неверие в то, что у "них" хоть в чем-то могут быть добрые намерения3. Это отношение захватило даже мэтров: ни один из членов фестивального жюри не взял на себя ответственности за его решения (последние, правда, были таковы, что и врагу не пожелаешь за них отвечать, но ведь кто-то же их принимал!), а председатель его прямо предположил, что "нас нарочно селят подальше, чтобы мы ни на что не влияли". Что уж говорить о Луферове, который на любом своем выступлении скандировал "Смерть КСП!" (то есть – нам, нашей тусовке, этому фестивалю, людям, которые его пригласили, и, наконец, ему самому?) – под радостный вой панков и шпаны? То есть отчуждение – полное, фестиваль делается чужими неприятными людьми, а мы на нем – гости. Причем большинство – незваные, которых пока терпят, но не считают нужным ублажать... Вопрос "кто виноват?" – один из самых непродуктивных. Конечно, все мы – с нашим пристрастием к халяве (при полном отсутствии даже следов благодарности тем, кто нам ее обеспечил), с нашим инфантильным нежеланием брать на себя хоть какую-то ответственность, с нашим отвращением не то что к анализу, но к мало-мальски объективному взгляду на наши действия и их ближайшие последствия. (Как можно назвать те же выходки Луферова, если не намеренной и демонстративной безответственностью?!) Но если гг. организаторы полагают, что они ни в чем не виноваты, то жестоко ошибаются. Выше говорилось о решении жюри, за которое никто не захотел отвечать. Суть вот в чем: приехавшие на фестиваль Захарченко, Капгер и Кинер пожелали выступить на Гитаре. Им объяснили, что для этого надо хоть раз стать грушинским лауреатом (что неправда – таковыми ни разу не становились ни Городницкий с Берковским, ни Луферов с Кочетковым), а для этого, в свою очередь, пройти прослушивание ("пустая формальность, хи-хи, ха-ха"). В результате звания лауреата и права выступить на Гитаре удостоился только Борис Кинер. Любовь Захарченко и Владимир Капгер были сочтены недостойными даже звания дипломантов фестиваля. Старая шутка Кукина насчет того, что на нынешних фестивалях они с Визбором лауреатами бы не стали, сбылась буквально. Может, на этом прослушивании был такой наплыв могучих талантов, что Захарченко и Капгер на этом фоне просто потерялись? Я не хотел бы присоединяться к легиону ругателей творческих итогов Грушинки, так что судите сами. Вот несколько строк из песни "Плач славянки", сделавшей воронежскую авторессу Людмилу Солод лауреатом Грушинского-97 (орфография, пунктуация и разбивка на строки – авторские – Б. Ж.): Стонет душа: недоглядели! Всем, не спеша, Встать на колени. Церковь пуста, кресты Закопченные, Криком кричат Сыны нареченные: "Плач и молись Ей о спасении!" – Свечи зажглись Светом рассеянным. Вот так. Эта плохо зарифмованная конъюнктурная истерика, этот ворох наспех набросанных словес, меж которыми нет ни одного живого – достойны лауреатского звания4. Песни Захарченко – нет. От Захарченко с Капгером, конечно, не убудет – отказ им в лауреатстве говорит не о качестве их сочинений, а о фестивале, где это произошло. Кто бы ни принял это анекдотическое решение, мы не можем воспринимать его иначе, нежели популярное разъяснение, какие песни нужны этому фестивалю. Как сказал в свое время Виктор Шкловский, "то, что Воронский не знает стихов Маяковского, – факт биографии не Маяковского, а Воронского". Могут сказать: это решение жюри, при чем здесь оргкомитет? Ну, во-первых, именно он отправил героев этой истории на прослушивание – в его власти было выпустить их прямо на Гитару. А самое главное – он определяет регламент работы жюри. Что мешает ему хотя бы сейчас опубликовать протоколы? Мы бы узнали, кто осрамил XXIV Грушинский и кто врет нам в глаза. А если такие публикации станут нормой – глядишь, и странных решений будет поменьше... Опять же могут сказать: если все мнения членов жюри предавать гласности, многие мэтры откажутся в нем работать, мы потеряем их для жюри. Извините – мы уже потеряли Дулова (он написал официальное заявление о выходе из Грушинского жюри) и рискуем потерять Городницкого. Неужели они значат меньше, чем те, кто боится подписаться под собственным мнением? И вообще, граждане дорогие – а чего это у нас на всех конкурсах закрытое обсуждение? На каком основании? Кто и когда это решил? Почему мы должны питаться догадками и слухами вместо того, чтобы просто прочитать, что и как было на самом деле? В общем так. Я прошу рассматривать эту часть заметок как официальный журналистский запрос о предоставлении мне возможности ознакомиться с протоколами большого жюри и бригад предварительного прослушивания XXIV Грушинского фестиваля. Я предлагаю всем, кого не удовлетворяет существующее положение дел, на каждом встречном фестивале подходить к организаторам и спрашивать у них, где и когда можно будет ознакомиться с такими материалами. Если будут отвечать, что это невозможно, спрашивать, почему. Было бы неплохо записывать ответы и имена тех, кто их дал – потом обменяемся трофеями. В промежутках между фестивалями можно посылать в оргкомитеты письменные запросы. Если найдется хотя бы десяток людей, которые будут достаточно назойливы, подлую традицию "анонимных решений" можно будет переломить в считанные годы. Однако наивно было бы думать, что исправление нравов оргкомитета, жюри и публики сняло бы полностью наше отчуждение от фестиваля. Главная его причина – гораздо глубже, а ее исправление выходит за пределы человеческих возможностей. Дело в том, что своим может быть лишь тот фестиваль, слет и т. п., на котором ты играешь некую внятную роль. Роль эта может быть определяющей или второстепенной, требовать огромного труда или быть синекурой, но ей обязательно должно сопутствовать ощущение зависимости успеха всего мероприятия от тебя. ("Пальмы без меня засохнут, розы без меня заглохнут, птицы без меня замолкнут – вот что будет без меня!") Если этого нет, если ты не работник, даже не дорогой гость, а так – некто, кого пустить-то пустили, но от кого ежечасно ждут какой-нибудь беды и не только шмонают при входе насчет спиртного и пиротехники, но еще и потом постоянно приглядывают... какой уж тут "свой" фестиваль! Отсюда – "они", отсюда – страшные рассказки про тотальную коррупцию5, отсюда – принципиальная неуправляемость и безответственность участников. Раз "они" такие нехорошие, то "нам" можно все. Диагноз ясен, чего не скажешь о лечении. Я не знаю средства, как сделать фестиваль "своим" для полутора сотен тысяч человек6. Я знаю только, что подобные настроения напрочь отсутствовали везде, где люди были заняты каким-либо внятным делом. Речь идет не только о службах фестиваля и торговых рядах, но и, скажем, о "Кольском бугорке", стоянке московского ЦАТа, Детской республике и, конечно, Втором канале. Возможно, кстати, что это и есть путь – структуризация огромного фестиваля, превращение многочисленности в многообразие, "универсализма" и "демократизма" помойного ведра – в калейдоскопический узор несмешивающихся элементов. Во всяком случае, "отцы" Грушинского, долго цеплявшиеся за его единство и цельность, ныне официально и публично дали согласие на создание подобных "центров кристаллизации". Но вернемся ко Второму каналу, на котором я просидел почти весь фестиваль. О чем и не жалею, ибо даже вне зависимости от конкретного результата это были бесценные впечатления для всякого, кто пытается разобраться в природе нашего жанра и движения. (Вроде как если бы биолога-эволюциониста пригласили поприсутствовать при выходе древних рыб на сушу.) За три дня я увидел воочию, что собой представляет наш жанр, откуда он возникает, куда движется, с кем граничит и насколько прозрачна каждая из этих границ. Мы собрали настолько богатую коллекцию форм самодеятельного песенного творчества, что возникла необходимость как-то ее классифицировать. Начать можно с тех авторов, которые искренне не подозревают, что песня вообще должна иметь какой-то смысл, а слова в ней – иное предназначение, кроме как разнообразить и артикулировать звук голоса. ("Да что вы слова-то разбираете, ведь это же песня!" – неподдельно изумился один из них в ответ на наши вопросы и замечания.) В их представлении стихи – это то, что сочиняют живущие где-то специальные люди-поэты, потом это печатают в книжках и мучат ими школьников на уроках литературы. Песенные же тексты не имеют ко всему этому никакого отношения. Смешно, конечно, но ведь если о песне человек судит по тому, что звучит в эфире и продается в киосках, то никакого другого представления у него сложиться и не может. А другие песни тем, кто живет за пределами крупных городов, услыхать просто негде7. Разновидность этой же категории можно назвать "поющие проповедники". Вот подходит к нашему столику человек записать на выступление свой ансамбль. Записал и спрашивает: – Да, а вам все равно, на каком языке мы будем петь? – То есть как "все равно"?! А на каком вы поете? – На русском, английском, хинди, маратхи... – С русским проблем никаких, с английским – попробуем напрячься, но вот что до хинди и маратхи... – Ну какая разница?! Ведь это же песни! Видимо, огорчившись нашей узколобостью и зашоренностью, ансамбль (каждый из членов которого носил медальон с кем-то очень индийским) выступать так и не пришел. Но его с успехом заменили сугубо русскоязычные собратья – постоянные обитатели астрала, посланцы высших сил, проповедники всеобщей любви и единства всех вер. Не желая уподобляться авторам недавно пропихнутого закона об отмене свободы совести, скажу только, что содержание их проповеди являло разительный контраст с ее стилем – напористым, агрессивным, заранее отметающим всякие возражения. Последнее, кстати, существенно – эти две разновидности объединяло не только полное отсутствие всякого представления о художественности вообще и о жанре авторской песни в том числе, но и абсолютная невосприимчивость к нашим суждениям. Четверым подряд объяснишь, что "палка – селедка" – не рифма, пятый сидит тут же и вроде бы даже посмеивается. Но когда он сам выходит петь, выясняется, что он понял так, что это у тех четверых не рифма, а у него все-таки рифма... Следующий интервал нашего спектра – это авторы, уже знающие, что слова должны что-то значить, выражать и передавать, но смутно представляющие себе, как это сделать. Самые простые накидывают ворох слов, приблизительно созвучных тому, что они хотят сказать, а ты изволь догадываться по контексту, что "редкостные зубы" на самом деле должно означать "редкие зубы"8, а лишний слог вставлен только для соблюдения стихотворного размера. (О накиданных с той же целью лишних междометиях, о гуляющем как вздумается ударении и т. п. красотах слога можно не говорить). Другие полагают (и один из них так прямо нам и сказал), что "главное – это чтобы слова были правильные, а уж как они там друг с другом соединены – неважно". Ясно, что в их песнях какой-нибудь "свежий запах любимой" с легкостью заменялся на "запах свежей любимой". У третьих строчки выходят более-менее гладкими, но буквально без единого живого слова – они отражают не чувства автора, а его представления об изящной словесности. Часто эти песенные аналоги конфетных фантиков еще и до отказа набиты уменьшительными суффиксами, возвышенно-эмоциональными междометиями и прочими атрибутами нарочитой трогательности. Особенно этим грешат авторы-дамы. Впрочем, у сильного пола есть свои средства для достижения той же цели – посвящение памяти погибшего друга или обстоятельный рассказ об эпизоде своей биографии, вызвавшем к жизни данную песню... Я не стал бы так подробно говорить об этих предметах, до тошноты знакомых любому литконсультанту. Но беда в том, что вот уже которое десятилетие и в самой КСПшной среде, и в выступлениях разных авторитетных людей живет такая теория: в авторской песне главное – искренность, а ее поэтические достоинства могут быть и не слишком высоки. Все вышеописанное представляет собой практическое воплощение этой замечательной идеи. Изредка бывало и наоборот – автора настольно увлекала игра с формой (например, чтобы вторая строчка каждого куплета полностью включала бы в себя первую, но имела бы при этом совсем другой смысл – скажем, "Мой дорогой...//Мой, дорогой, свою посуду..."), что смысл песни в целом его уже не интересовал. Отдельно следует сказать об авторах музыки, мелодии которых были подчас и неплохи, но в лучшем случае не имели ни малейшего отношения к смыслу избранного (обычно – классического) текста, в худшем же – прямо противоречили ему. (Мы, например, немало дивились искусству, с которым один из конкурсантов уложил нервные, нарочито рваные строки Цветаевой в плавный напев ( Пономаренко). К сожалению, это отражает тенденцию – музыка нынешних бардов-композиторов все чаще перестает ориентироваться на стих и служить ему. Нам оставалось только в меру возможностей противостоять этой тенденции – среди наших фаворитов авторов музыки почти не было. Спор о границах нашего жанра бесчисленное множество раз – и самыми авторитетными устами – объявлялся схоластическим, а сами они – фикцией. Увы – при любой попытке оценки и суждения эта "фикция" сразу же становится реальной, как бетонная стена. Мы, в частности, поймали себя на том, что спокойно и без смущения слушали и оценивали стихи без всякой музыки (даже верлибры), но приходили в замешательство, когда нам предлагали какой-нибудь "бард-рок" или еще что-то "на стыке жанров". Это отнюдь не всегда было плохо (трио "Утречком" мы даже в конце концов решились выпустить в финальный концерт, но не сумели потом их разыскать, а сами они больше не подходили). Но всякий раз мы беспомощно глядели друг на друга: ведь мы же не просто слушатели, мы должны это оценивать, а как? Текст, конечно, ниже всякой критики, но если для авторской песни это было бы окончательным приговором, то здесь результат вроде неплох. Ясно, что его надо оценивать по каким-то иным критериям – но мы-то ими не владеем... Вот за те номера, которые мы в конце концов отобрали, мы готовы нести полную ответственность. Любому своему знакомому, который поинтересуется моим мнением, я с чистой совестью порекомендую послушать Владимира Рябова, Ольгу Чикину, Ольгу Дробот, Ольгу Макееву, Александра Шестерякова, Нину и Сергея Гринбергов, ансамбли "Аэлита" и "С перцем". Каждый из них заслуживает отдельного разговора, но прежде – слушательского внимания. Я очень хотел бы, чтобы итогом нашей работы стала кассета – "Фавориты Второго канала" (см. "Лауреаты Второго канала – 1997"). Впрочем, внимания заслуживают и некоторые из тех, кого мы, воздав им должное, все же не выпустили в заключительный концерт. В чем я имел случай убедиться через несколько дней – на фестивале "Костры". Но эта тема заслуживает отдельного разговора, а о Грушинском-97 я сказал все, что мог и должен был сказать.       1 В любителях подобного музона меня больше всего поражает их непоколебимый отказ допустить, что столь милые им пошумелки могут кому-то не нравиться или хотя бы быть при каких-то обстоятельствах неуместными: "А че, плохие песни, что ли?". Впрочем, это особая культурологическая и социально-психологическая тема, которую мы тут развивать не будем.       2 Впрочем, техническая возможность такого отсечения вызывает большие вопросы. Один мой приятель, человек весьма известный в КСП-шном мире, приехал на Грушинский на собственном микроавтобусе. Его, естественно, тормознули на "таможне". Он пошел разыскивать кого-нибудь, кто мог бы разрешить въезд. Кейльман развел руками – мол, не моя сфера, да и вообще не положено, – Комодского, как всегда не оказалось на поляне... Побегал человек, побегал, вернулся, несолоно хлебавши, на КПП и... не нашел там своей машины. Оказывается, его спутники давным-давно "договорились с таможней" и преспокойно въехали на поляну. Весь фестиваль эта машина простояла прямо за сценой Гостиного двора, не вызывая уже ничьих вопросов. Легко вообразить, кто попал бы и кто не попал бы на Грушинский, получи такая "таможня" приказ пропускать "только своих".       3 Боже, как бывали поражены мои собеседники, узнав, что "Второй канал" создан не в пику оргкомитету, а по его инициативе! Какие мудреные схемы они изобретали, чтобы найти в этой инициативе корысть!       4 Справедливости ради следует сказать: г-жа Солод – обладательница исключительно сильного голоса; на музыкально чутких людей ее вокал оказывает поразительное действие, причем еще до того, как они разберут, что она поет. Нисколько не возражаю против того, чтобы подобные природные дарования были как-то отмечены, но если они достойны лауреатства на Грушинском, то лично я не вижу никаких препятствий к тому, чтобы на Гитаре выступил И.Д. Кобзон.       5 Хотя, заметим, когда лесная служба игнорирует бесчисленные порубки молодого подроста, но упорно штрафует за крупный сухостой, то ясно, что ее интересует не охрана леса, а продажа привезенных дров.       6 Чем, кстати, хороши "Костры" – тем, что там такая роль не только дозволяется, но и активно предлагается всякому приехавшему. Недаром им всем выдаются этикетки членов жюри – "без тебя народ неполный". Но я не знаю, как выглядели бы "Костры", если бы на них явилось... ну пусть не 150, а хотя бы 5 тысяч человек. В свое время руководство московского КСП столкнулось с той же проблемой на слетах в 5 – 8 тысяч – и мне тоже регулярно приходилось слышать, что все они генералы КГБ и едят на слетах из брильянтовых мисок.       7 Конечно, все препятствия в принципе преодолимы. Выступившая на "Втором канале" Виктория Максимова из сибирского поселка Лангепас сама для себя придумала форму верлибра, не зная о том, что она уже существует. Пребывая в почтительном изумлении перед ее маленьким культурным подвигом, я все же мечтаю о временах, когда творческие люди в моей стране смогут больше не изобретать велосипед.       8 Приведенные в этих заметках примеры литературной несостоятельности конкурсантов Второго канала не являются цитатами – все они сконструированы мной по образцу того, что реально звучало. Как член жюри я не считаю себя вправе публично издеваться над доверенными нашему вниманию творениями, хотя бы даже и не указывая имен их авторов. Не за этим они к нам приходили. Да и речь тут идет не о конкретных строчках, а о типичных явлениях.